Искусство тридцатых годов, действительно, отличается повышенной предметностью: для автора на первом месте оказывается не он сам, но интересующий его объект - лицо модели, персонаж, событие частной или общественной жизни, природа, вещи,

реальность которых лишь удостоверяется его личным восприятием, переживанием, трактовкой этого другого по отношению к авторскому я суверенного мира. Такого рода объективность и объектность искусства не освобождали его создателя от лирического участия, эмоциональной взволнованности, интеллектуальной приподнятости поэтического образа героя. Но как бы ни была экспрессивна авторская интонация, она всегда обращалась к другому и другим. Это равно относится и к тем произведениям, в которых мы отмечали романтически-утопические черты (Петров-Водкин, например), с их ориентацией на будущее, и к тем, которые запечатлели настоящее во всем богатстве его содержательных возможностей (П. Кузнецов или М. Нестеров). Исходная предметность, объективность эстетической авторской установки предполагали особую конкретность поэтического мышления, охраняя полет фантазии от забвения живой реальности бытия, с одной стороны, не позволяя превратить летописное свидетельство жизни в холодною фиксацию фактов - с другой. Конкретность образа была равно присуща портретам, натюрмортам, сюжетным композициям П. Кончаловского и обобщающим картинам обновленного мира П. Кузнецова, повествовательной хронике в живописи Е. Чепцова и Г. Ряжского, символизирующему реализму К. Петрова-Водкина или А. Дейнеки. Конкретность как постоянно ощущаемая связь художника с тем, что хотел он выразить и засвидетельствовать своим искусством, чему служил и посвящался его труд, была той внутренней основой, на которой строились самые различные авторские концепции и индивидуальная изобразительная стилистика.