Если высокий стиль ивановской картины говорил нам о сознательном выборе автора, способного возвести своего героя до воплощенного образца нравственно-эстетической нормы, поставить его над бренной ежедневностью, то образ, занимающий центральное

место в произведении Федотова, кажется, пропущен сквозь личное я художника. Страдание и сострадание, внушенные судьбой армейского офицера, затерянного в провинциальной глуши, принадлежат в равной мере и герою и автору: именно последнему может быть отнесено все чувство безысходности сложившегося положения. С высоты собственного понимания автор способен только горько иронизировать над остекление домов своим двойником. Название картины звучит авторской репликой, соединившей два голоса - художника и его персонажа. Герой, лица которого мы не видим, настолько сближен с личностью автора, что, может быть, подними он голову, мы узнали бы искаженное болью лицо Федотова.

Приведенные нами примеры, краткий экскурс в прошлое помогают оценить существенность исторических перемен, которые на протяжении одного десятилетия происходили в сфере эстетических отношений автора и героя. В обоих рассмотренных нами случаях персонаж обладал определенной мерой внутренней самостоятельности и вместе с тем был нерасторжим со своим создателем, причем характер взаимосвязи качественно различен. Если, рассматривая картину А. Иванова, мы могли говорить о героизации образа, которая отделяла, отстраняла персонаж от автора, то, глядя на полотно Федотова, мы видим, как художник сознательно сокращает дистанцию между собой и своим героем, почти перевоплощаясь в него, отдавая ему не только свое сочувствие и сострадание, но и свою боль, неудовлетворенность, смятение.

Лирика такого рода последовательно отказывалась от высокого слога, утрачивая тот общественный размах публичного ораторского жеста, с которым живописец мог обращаться к объединенной единодушием аудитории. Когда речь пошла о частной жизни, личной судьбе, индивидуальном переживании, риторические интонации стали неуместны.