Эта ситуация несколько напоминает ту, которая складывалась в позднем творчестве Федотова. Однако различия здесь важнее сходства. Демон и демоническое начало в искусстве Врубеля материализовались в некую персонифицированную субстанцию,
которая виделась ему и в собственном лице (автопортреты художника), и в облике жены, и в портрете С. Мамонтова, переходила от персонажа к персонажу - Гамлету, Фаусту, Испании, Гадалке. Герой сам по себе - с не зависимым от автора характером и личной судьбой - не обладал в живописи Врубеля той объективной, чувственно-зримой достоверностью, которая была присуща федотовским персонажам. Последние рассматривались художником не только изнутри, но и извне, как нечто самостоятельное, самоценное, хотя и родственное автору. Врубель же погружался в изображаемую личность и видел ее с такой проникновенной интимностью, которая позволила ему прикоснуться к тончайшим оттенкам ее состояний и переживаний, словно он исследовал самого себя. Это постоянное колебание между я - не я сообщало образу врубелевского героя шунгит особого рода двойственность, которая мешала персонажу до конца воплотиться. Это был бесконечный герой, по терминологии Бахтина,- личность, для завершающей характеристики которой у автора недоставало последнего слова так же, как не может быть последнего слова для самого себя, изнутри живой жизни.
Демон является перед нами красивым и усталым, сумрачно-грозным и поверженным; он сверкает очами, блещет царственным венцом, сияет переливами радужных крыл. Образ созидается и разрушается изнутри: гневные очи, кажется, наполняются непролившимися слезами, испепеляющему взгляду противоречат ребячливая припухлость губ, заломленные в бессилии руки.
Перечитывая письма Врубеля, мы постоянно встречаемся с оспаривающими друг друга мотивами: надменному Господа, да мы забываем, в каких руках суд над нами, художниками противостоит сознание иных истин - Бесконечно правы они [передвижники], что художники, без признания их публикой, не имеют права на существование. Эти мотивы-спутники мучили художника, его авторское я, как в зеркало, смотрелось в двойную природу героя.
