Художники не боялись в ту пору не только открытой программности заново утверждавшихся принципов, прямого заявления о своем авторстве, праве создателя произведения устанавливать внутренние законы своего искусства,

но и решительного отказа от ими же выдвинутых художественных концепций, если считали их для себя изжитыми или ошибочными. Свидетельством тому может служить отнюдь не простой путь эволюции всех без исключения значительных мастеров этого поколения.

Своеобразие эпохи, может быть, ярче всего сказалось в отношении к наследию, к опыту прямых предшественников и в глубь веков уходящей традиции. Здесь так же пересекались и спорили между собой разнонаправленные тенденции - от резко нигилистических по отношению к прошлому до последовательно ретроспективных. Свободное обращение с наследием соперничало с сознательным стремлением к ученичеству, с пиететом младших строителей новой культуры перед умудренными мэтрами - старшими. Именно последнее дало возможность заново пересмотреть подарок на свадьбу опыт начала века, превратилось в творческий багаж будущего. Уроки классического наследия стали неотъемлемой частью поэтического мировосприятия Иогансона и Ульянова, Нестерова и П. Корина, Петрова-Водкина и В. Яковлева, Машкова и Кончаловского.

Однако разноречие соперничающих тенденций, изобилие художественных идей обладали внутренней общностью - ее можно было бы определить как единство темы, еще не проясненной в деталях, лишь намеченной контуром, заданной на будущее. Любое слишком расширительное понятие в отношении к живому динамическому потоку художественной культуры грозит отвлеченностью, схематизмом. Тем не менее рискнем дать имя той теме, которая, возникнув еще в 1920-х годах, щедро питала множество разнообразных творческих устремлений следующего десятилетия: ее можно было бы, как нам кажется, назвать темой свидетельства, непреложного и правдивого слова очевидца о людях, земле, жизни, о себе, наконец, как участнике исторических событий.