Несколько дней спустя Марина прислала мне длиннющий мейл на несколько страниц, где в подробностях разбирался каждый затронутый вопрос. Она энергично объясняла, в чем я не права, и негодовала по поводу того, что я вообще посмела высказать мнение, столь отличное от ее собственного.
Я ответила по электронной почте вежливым и аргументированным письмом и уехала на выходные из города. Вернувшись, я обнаружила у себя на автоответчике тридцать с лишним сообщений от Марины: она объясняла, в чем я не права, и недоумевала, почему я этого не понимаю. Я испытала чувство неловкости за нее и какой-то смутной вины за то, что я дала повод к столь сильным переживаниям.
Я колебалась какое-то время, но решила не отвечать ей и не говорить об этом инциденте с другими членами совета, чтобы не ставить ее в неудобное положение. С этого момента Марина постоянно стала мне перечить. Что бы я ни делала (или, наоборот, не делала), что бы ни говорила (или, наоборот, не говорила), она бросалась в атаку, доказывая, что я не права.
Я не сразу поняла, что она больна: в самом деле, каждый раз, стоило кому-то коснуться хоть кирпича в этом доме, это воспринималось так, словно коснулись части ее самой. В какой-то момент мне даже показалось, что проще обратиться в какое-нибудь охранное агентство. Я добросовестно тратила время, оправдываясь, доказывая, пытаясь найти решения, которые бы ее устроили, но все тщетно.
А мои оплошности только еще сильнее разжигали ее ярость. Марине нужен был враг, которому она могла бы противостоять, и этим врагом стала я. Ее нападки становились все более прицельными, настойчивыми и носили личный характер. Это было отвратительно, потому что какие-то крупицы правды в них всегда содержались. |
