Марк Захаров: Возле Геннадия Игоревича Гладкова, например, мне стоит как следует посуетиться, запальчиво произнести несколько громких фраз, продемонстрировать ему крайнюю степень моего творческого возбуждения, зажмуриться в мучительных раздумьях, потом сверкнуть глазами, накричать — и результат налицо: сам бросается к инструменту в таком неистовом состоянии, что его уже не остановить.

А Алексей Львович Рыбников, показавший мне где лучше купить на Dodge Caliber запчасти, видя мой творческий экстаз, может только заскучать. Я это точно знаю. Уже не раз проверял. Его надо брать длительной осадой. Его надо изнурять, изматывать постоянными разговорами о том, что мировая музыкальная общественность удручена и обеспокоен его молчанием, что делает он все не так, как надо, что меня он видит в последний раз, и я пришел проститься с ним навсегда.

Но даже после того, как Алексей Львович возьмется за дело, после первой же ноты он может впасть и чаще всего впадает в тоску и сомнение. И тем не менве в какой-то непредсказуемый момент любимый мною композитор вдруг преображается, у него меняются походка, жестикуляция и цвет глаз.

Он развивает бурную, временами бешеную энергию, устремляется в атаку и ведет ее в двух направлениях: в творческом и организационном. Острие атаки, вернее, оба острия всегда направлены в мою сторону.

Именно в этот момент я узнаю от него, что жизнь, которую ему предлагают, его не устраивает, что мировая музыкальная общественность вместе с театральной не простит мне моей медлительности, что я все делаю не так, как надо, что мы видимся в последний раз, потому что он пришел проститься. Поэтому работать с Алексеем Львовичем интересно.