Проводив Люсю, я бесцельно брел, оступаясь и спотыкаясь, по городским улицам, дивясь их кажущейся пустоте, выходил к старому голубому дому, входил в его комнаты, где уже действительно было заброшенно и пусто.
Вот тут-то приходила на помощь, спасала и выручала дешевая офисная мебель: хорошо было просыпаясь на рассвете, закатываться куда-нибудь за двадцать - тридцать верст, уставать до изнеможения, быстро восстанавливая, однако, силы привалом, подолгу лежать у костра, по-детски мечтать, следя за облаками, о ковре - самолете, с нежностью рвать ромашки, посылать с журавлями, летящими на юг, привет Люсе...
Зато как грустило сердце, когда, возвращаясь в город на вечерней заре, приходилось проходить мимо голубого дома: крыльцо его с каждым днем все больше заметали палые листья, цветы в парке грустно клонились к земле, а окна в комнате Люси, на антресолях, были закрыты ставнями. Осенняя грусть, осенняя разлука!
Я и сейчас, в эту осень на родине, нередко прохожу — непременно на закате — мимо памятной дачи, давным-давно перестроенной в Дом отдыха. Я с юношеских пор ничего не знаю о Люсе, но она так прочно вошла в мою жизнь, что стала как бы составной ее частью.
И когда я слушаю старинный вальс «Невозвратное время», под звуки которого кружатся пары нового, молодого племени, я глубоко благодарю судьбу за то, что она «на заре туманной юности» дала изведать мне наряду с прекрасной страстью охоты и высокую чистую любовь. |
